KOI8-RРевольд БАНЧУКОВ: ТРИ ПЕРЕВАЛА, ИЛИ ИЗВЕСТНЫЙ И НЕИЗВЕСТНЫЙ САМОЙЛОВ [KOI-8]
Револьд БАНЧУКОВ (Германия)
ТРИ ПЕРЕВАЛА, ИЛИ ИЗВЕСТНЫЙ И НЕИЗВЕСТНЫЙ САМОЙЛОВ
Давид Самойлович Самойлов (его настоящая фамилия Кауфман) родился 1 июля 1920 года в Москве. Интеллигентная семья, прекрасная школа, ИФЛИ (Институт философии, литературы, искусства) готовили будущего поэта к жизни. Какой она будет?
Три перевала разделили жизнь Давида Самойлова на три части. В 21 год он ушел на войну, в ее жестокий быт, о чем он через много лет вспомнит:
В эту пору мы держали
Оборону под деревней Подвой.
На земле холодной и болотной
С пулеметом я лежал своим.
Прошел Самойлов, пулеметчик, а затем комвзвода разведки, от Вязьмы до Берлина. За время войны почти не писал: не до этого было.
После войны заканчивал Литературный институт; пошли первые, крайне редкие, публикации, чаще занимался переводами, что было, разумеется, хорошей школой для поэта, но всеобъемлющего удовлетворения не давало. Главные стихи, а они, делающие славу, есть у каждого поэта, еще не были написаны.
Первый стихотворный сборник Самойлова "Ближние страны" обозначен 1958 годом. И вышел поэт на литературную стезю позже своих сверстников и особого внимания критики не привлек. Но такова уж особенность поэтического дара Самойлова: жизненный опыт, отстоявшись в памяти, только с годами реализуется в поэзии. Об этом поэт говорил в многочисленных интервью ("Я не из тех, кто пишет по первому впечатлению. Прожитое... "дозревает" иногда годами, иногда десятилетиями"), об этом писал в стихах:
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Это "потом" совпало со "вторым перевалом" в жизни Давида Самойлова:
Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.
.......................................
Взял один перевал, одолею второй...
На "втором перевале" в жизни и творчестве поэта (1960-75) были написаны самые лучшие его вещи в теме Великой Отечественной войны: "Сороковые", "Старик Державин", "Перебирая наши даты", "Слава богу! Слава богу..." и др. Именно эти стихи сделали Самойлова известным поэтом, с этим поэтическим активом прежде всего вошел он в поэзию наших лет.
Когда речь заходит о Давиде Самойлове, в памяти сразу возникают ставшие уже хрестоматийными строки:
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые...
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
"Где бы, - пишет Евгений Евтушенко, - ни звучала эта строфа - на вечере поэзии из уст самого поэта, или на концерте художественной самодеятельности, или в Театре на Таганке, или в глубине нашей памяти, - за ней сразу встает Время. А ведь это только четыре строчки!"
Но как меняется тональность стиха, мажор уступает место минору, когда речь заходит о не вернувшихся с войны друзьях:
Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая.
Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет - одни деревья.
("Перебирая наши даты...")
Сделаю некоторые пояснения: Павел - это Коган, Миша - Кульчицкий, Илья - Лапшин (в ИФЛИ не учился, но писал стихи), фамилия Бориса - Смоленский, Николая - Майоров. Майоров посещал поэтический семинар И.Л.Сельвинского, куда был зачислен перешедший в Литинститут Давид Самойлов - Дезик, как ласково называли его друзья и родители.
Военная тема, словно осколок, застряла в памяти поэта, и уйти от нее он не смог до конца своих дней. Из попытки в сборнике "Волна и камень" попрощаться с военной темой:
До свидания, память,
До свиданья, война,
До свидания, камень,
И да будет волна!
- ничего не вышло.
А сейчас я познакомлю вас, уважаемые читатели, с неизвестным вам стихотворением Д.Самойлова, которое около сорока лет распространялось в списках. Знали его фактически единицы, о нем никто не говорил, не писал, как будто его и не было в природе. Даже в статьях о Самойлове, принадлежащих перу таких серьезных и объективных исследователей современной поэзии, как Сергей Чупринин и Игорь Шайтанов, даже в книге Вадима Баевского "Давид Самойлов. Поэт и его поколение" (1986) нет и намека на стихотворение "Если вычеркнуть войну...". И что более странно: этого стихотворения нет ни в одном из прижизненных самойловских сборников, ибо, с точки зрения официальной идеологии, оно было "крамольным" от начала до конца. Может быть, и сам Самойлов, не желая портить отношений с цензурой и литначальством, не включал это стихотворение в рукописи своих книг...
"Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые..." - эти парадоксальные тютчевские строки в аранжировке Самойлова преображены таким образом: счастлив, кто жил в "сороковые, роковые, военные и фронтовые" и, как бы отрешившись от довоенных сталинских кошмаров, был свободен в поступках, в выборе друзей, в самой поэзии.
В самые тяжкие дни ленинградской блокады, зимой 1942 года Ольга Берггольц писала:
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
Где смерть, как тень, тащилась по пятам,
Такими мы счастливыми бывали,
Такой свободой бурною дышали,
Что внуки позавидовали б нам.
Эти строки, по странной случайности, "прошли", а вот из стихотворения Семена Гудзенко "Я был пехотой в поле чистом..." (1946) цензура вычеркнула две строки:
С какой свободой я дружил -
Ты памяти не тронь...
Об этом после Самойлова написали и прошедший войну Борис Слуцкий:
Хорошо было на войне.
С тех пор
Так прекрасно не было мне, -
и Александр Межиров, чувствующий, как он сам признался, "лютую тоску по той войне":
Муза тоже там жила,
Настоящая, живая.
С ней была не тяжела
Тишина сторожевая,
Потому что в дни потерь,
На горючем пепелище,
Пела чаще, чем теперь,
Вдохновеннее и чище, -
и Евтушенко - мальчик в военные годы:
Война была несчастьем для народа,
а для поэтов -
счастием не врать... -
и другие поэты, но ведь Самойлов был первым, кто обнажено, без намеков, "открытым текстом" написал:
Если вычеркнуть войну,
Что останется - не густо.
Небогатое искусство
Бередить свою вину.
Что еще? Самообман,
Позже ставший формой страха.
Мудрость - что своя рубаха
Ближе к телу. И туман...
Нет, не вычеркнуть войну.
Ведь она для поколенья -
Что-то вроде искупленья
За себя и за страну.
Простота ее начал,
Быт жестокий и спартанский,
Словно доблестью гражданской,
Нас невольно отмечал.
Если спросят нас гонцы,
Как вы жили, чем вы жили?
Мы помалкиваем или
Кажем шрамы и рубцы.
Словно может нас спасти
От упреков и досады
Правота одной десятой,
Низость прочих девяти.
Ведь из наших сорока
Было лишь четыре года,
Где прекрасная свобода
Нам, как смерть, была близка.
Написанное на рубеже 50-60-х годов, стихотворение впервые было опубликовано в 1990 году в журнале "Юность" (#5) без указания фамилии публикатора (Самойлов уже три месяца как умер), с произвольно-неоправданной правкой (то ли цензор постарался, то ли редактор перестраховался!) в предпоследней строфе: вместо слова "правота" дали слово "красота", а резкое слово "низость" заменили на обтекаемое "слабость". Ну и замена, скажу я вам!
На "втором перевале" с еще большей силой обострилось у поэта чувство истории. К сожалению, не все читатели улавливают политический подтекст в исторических сюжетах Самойлова. В стихотворении "Пестель, поэт и Анна" можно увидеть не только противопоставление сверхсерьезных разговоров о политике живой жизни, чарующей песне молдаванки Анны ("Стоял апрель. И жизнь была желанна. / Он вновь услышал - распевает Анна. / И задохнулся: "Анна! Боже мой!"), но и радикализм Пестеля ("...если трон / Находится в стране в руках деспота, / Тогда дворянства первая забота / Сменить основы власти и закон").
Но, видимо, главное в подтексте стихотворения - это то, как автор с явным негативным оттенком воспроизводит мысль Пестеля о том, что талант Пушкина расцветет "при должном направленье" (ох, сколько лет нам твердили о "руководящей роли"!), а Пушкин с язвительным укором говорит декабристскому вожаку о том, что им, Постелем, любовь "тоже в рамки введена".
Похожий подтекст улавливается и в самойловском стихотворении "Шуберт Франц":
Шуберт Франц не сочиняет -
Как поется, так поет.
Он себя не подчиняет,
Он себя не продает.
Уж не отсюда ли финальные строки "Книжного бума" Андрея Вознесенского:
Ахматова не продается,
Не продается Пастернак.
Да не о Шуберте написал Самойлов, а о поэтах наших времен...
В стихотворении "На смерть Ивана" гулким гулом переливается колокольная песня свободы:
А на колокольне, уставленной в зарю,
Весело, весело молодому звонарю.
Он по сизой заре
Распугал сизарей.
И далее следуют строки, изымавшиеся цензурой в течение многих лет:
- А, может, и вовсе не надо царей?
- Может, так проживем, безо всяких царей?
Что хошь - твори!
Что хошь - говори!
Сами себе - цари,
Сами - государи...
А один из фактов пушкинской биографии (невозможность выехать в течение трех осенних месяцев 1830 года из Болдина ввиду эпидемии холеры) стал для Самойлова предлогом, чтобы в начале стихотворения "Болдинская осень":
Везде холера, всюду карантины,
И отпущенья вскорости не жди... -
и в конце его:
Благодаренье богу - ты свободен,
В России, в Болдине, в карантине... -
дать не только характерные приметы 1961 года ("хрущевская оттепель" уже сменилась "заморозками"), но и утвердить мысль о несгибаемой воле поэтов в условиях политической несвободы. Такой Самойлов вряд ли всем известен...
И вот в жизни поэта настала пора, о которой он скажет так: "Я уже за третьим перевалом..." После 8-летнего проживания в подмосковной деревне Опалиха (подальше от литературных игрищ и сборищ!) Самойлов в 1975 году поселился в небольшом эстонском городке Пярну, и это был вызов системе официальных координат:
Я сделал свой выбор.
Я выбрал залив,
Тревоги и беды от нас отдалив,
А воды и небо приблизив.
Я сделал свой выбор и вызов.
Очевидно, прибалтийский пейзаж - даже в непогоду - приносил поэту ощущение легкости и жизненной свободы:
Что за радость! Непогоды!
Жизнь на грани дня и тьмы,
Где-то около природа,
Где-то около судьбы.
Здесь, в Пярну, поэта не оставляли элегические мысли о конечности земного бытия:
Рассвет, рассвет. Начало дня.
Но это будет без меня.
23 февраля 1990 года в Таллинне, на юбилейном вечере Пастернака, едва завершив речь, Самойлов скончался. "Третий перевал" закончился.
Что умел Давид Самойлов? Умел воевать, писать стихи, переводить Тувима, Межелайтиса, Десанку Максимович и десятки других поэтов, он сумел написать блистательную "Книгу о русской рифме", десятки добротных статей о поэзии.
Ожидает своего исследователя поэтическое мастерство Самойлова - приверженца строгих классических форм и "скрытых", не бьющих в глаза поэтических открытий:
Люблю обычные слова,
Как неизведанные страны,
Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны.
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.
Еще напишут о высоком искусстве Самойлова как поэта-живописца:
Внезапно в зелень вкрался красный лист,
Как будто сердце леса обнажилось,
Готовое на муку и на риск.
Внезапно в чаще вспыхнул красный куст,
Как будто бы на нем расположилось
Две тысячи полураскрытых уст.
Эти строки надо увидеть: форма красного листа, вертикального по отношению к поверхности земли, напоминает форму человеческого сердца, а красные листики куста, находящиеся в горизонтальном положении, схожи по форме с полураскрытыми устами.
...Да мало ли что еще хорошего и доброго можно написать о Давиде Самойлове. Известном и неизвестном.